Первые годы жизни           

Когда я появился на свет, мои родители были крестьянами, но сельского хозяйства не хватало для того, чтобы обеспечить новому поколению достойное существование, поэтому мой отец Мбарек бен Муса тоже отправился в Касабланку. Я не знаю, в каком году это было, и не знаю, был ли он дома, когда я родился.

Место моего рождения - деревня Дуар Айт-Мар на землях племени тахала недалеко от Тафрауте в Антиатласе. По-видимому, я родился в 1946 г., но это не точно. Если бы мою мать Фатиму спросили сегодня о дате, она не смогла бы ответить. Она неграмотная и у нее никогда в жизни не было календаря. В тех местах важно только время года, зима или лето, каждое время года возвращается, его не надо датировать. Для моей матери время круговорот, а не поступательное движение. Если хотят точнее определить какой-либо момент, его связывают со значительным событием, оставшимся в памяти людей, эпидемией или природной катастрофой.

То, что моя мать не умела ни читать, ни писать обычно для марокканских женщин. Она никогда в жизни не покидала родные места, ее мир кончается за ближайшей горой и включает в себя ее деревню, соседнюю деревню и племя.

Как только я достаточно окреп, я стал помогать моей матери работать в поле. У меня был старший брат, который вместе с моим отцом уехал в Касабланку. То, что люди в моей деревне хотели иметь много детей, объясняется, прежде всего тем, что им нужно было как можно больше рабочей силы для работы в поле. Дети были их опорой в старости.

Моя мать родила восьмерых детей. Первым родился Мохаммед, потом девочка по имени Хлиджа, но она заболела и умерла. У нас в деревне не было ни больницы, ни врача, ни медсестры. Не было их и в Тафрауте и вообще нигде во всей округе.

Я был третьим ребенком. За мной родились Абдалла, Лахсен, Али, а потом еще двое детей, Брахим и Мустафа, но они умерли. Трое моих младших братьев живут сегодня в Касабланке. Мохаммед умер в 1977 году. Когда мне было примерно четыре года, мать послала меня в школу, где учились читать и писать по-арабски. В каждой деревне была мечеть и был "фких", учитель религии, который знал достаточно, чтобы преподавать основы чтения и письма. Он также отвечал за мечеть, которая была не только местом молитвы, но и школой для детей, где учили наизусть Коран, а также учились читать и писать.

Наш фких Сиди Сулейман был не из нашей деревни, а совсем из другой местности, потому что у нас не было ни одного человека, который мог бы учить арабскому языку. Он писал письма для жителей нашей деревни, в том числе те, которые моя мать посылала отцу в Касабланку, и читал ответные письма.

Он также преподавал и толковал Коран и исламскую религию. Ислам не знает сословия священников. Слово "фких" означает просто грамотного человека, который служит в мечети учителем и имамом. Имам это тот, кто руководит молитвой. Им может быть любой мусульманин. Каждый, кто имеет образование, тот и фких.

В деревне жили 40 семей. Каждый день учитель обедал в одной из них; они кормили его по очереди. Он входил в дом лишь в том случае, если муж был дома; в противном случае женщина готовила для него тарелку еды, которую ему потом передавали.

Итак, как я уже сказал, однажды моя мать послала меня к нему. Я понятия не имел, как там себя вести, я просто пришел к учителю и сказал ему, что я новый ученик. Он зло посмотрел на меня: "Катись, - сказал он. - Твое место в поле. Ты не создал для того, чтобы учиться читать и писать и изучать священный Коран".

Позже я узнал, что он был таким злым, потому что я не принес ему подарка. Я тоже был зол и опечален и задумал, как рассказала мне моя мать позже, план мести. Когда снова наступил день, когда пришла очередь моей семье кормить учителя, моя мать послала меня с пакетом в мечеть.

Обычно это делалось так: в дверь стучали, после чего учитель высовывал руку и брал тарелку не глядя, т. к. еду ему обычно приносили женщины. По пути в мечеть я выбросил еду из тарелки и заменил ее навозом. Учитель пришел в ярость и запустил мне в след тарелкой, когда я поспешно убегал. Это вызвало в деревне огромный скандал.

Если бы меня взяли в школу, я бы подружился с другими детьми, но вместо этого мне пришлось работать в поле.

В детстве мне некогда было играть, т. к. нужно было вставать рано утром, чтобы приготовить еду и накормить животных. У нас были тогда одна корова и одна овца.

У меня никогда не было игрушек, кроме одного случая. Когда мой отец однажды рыл колодец возле нашего дома, я видел, как он это делает. Он использовал при этом молоток и ручной бур. Потом он набивал отверстие порохом и еще вставлял фитиль. Как-то раз, когда я был дома один, я оделся так же, как мой отец, только я заложил порох и фитиль под большой камень. Взрыв был слышен во всей деревне. Насколько я помню, это был единственный раз, когда я играл.

Наша деревня была очень бедной, но обеспечивала себя. Люди выращивали все необходимое для жизни и не знали голода. Все занимались тяжким трудом. Климат в тех местах неблагоприятный, и уже тогда ощущалась нехватка воды.

Хотя люди добывали себе хлеб в поте лица, они были свободными и обладали достоинством и гордостью независимых людей. Нищих и воров не было, преступности тоже. Все принадлежали к одному племени, чужаков в деревне не было. Браки заключались между жителями одной и той же или соседней деревни, но не с чужаками.

На жизнь деревенских жителей очень сильно влияла религия. Ислам давал людям ответы на все главные вопросы жизни. Если кто-нибудь нерегулярно молился, об этом знала вся деревня. Такое небрежение там до сих пор считается позором.

Секуляризованная светская власть со времени прихода французов имела своим центром Тафрауте, резиденцию капитана, который представлял колониальные власти. От моей деревни до Тафрауте было 17 км; туда вела через долину тропинка, дороги еще не было. По прямой между ними не более 5 км. Каждую среду в Тафрауте устраивался сук, т. е. базар. Но мы ездили туда редко, т. к. в Тахале, которая была вдвое ближе, базары были по воскресеньям.

Такие базары играли также важную общественную роль. Там встречались не только для того, чтобы заключать сделки. В эти дни каждый одевался в свою лучшую одежду, т. к. приезжали люди из других мест.

Люди болтали о политике, обменивались новостями и пересказывали слухи. На одном таком базаре в 1956 году мой отец был выбран "шейком" (главой племени). У нас, берберов, это звание не передается автоматически от отца к сыну.

Итак, новый шейк был избран. Мой отец сражался против французов, в Касабланке он заинтересовался политикой и в 1953 году стал членом партии независимости Истикляль. Поэтому люди в деревне его уважали. Он был выбран почти единогласно и стал вождем племени, который на берберском языке называется "амгар". Жители деревни стали называть меня с тех "бен шейк", т. е. сын шейка. Благодаря этому мой отец стал также представителем центральной власти племени, когда Марокко обрело независимость.

Как и всеми берберскими деревнями, нашей управляла "джамфа". Это группа из 12-ти выбранных жителями деревни людей, своего рода совет, они встречались от случая к случаю и обсуждали положение в деревне. Формальных заседаний не было. В принципе любой мужчина мог участвовать в этих встречах, но в большинстве это были старые почтенные люди.

Возрасту придавалось очень большое значение. Обычно обсуждали практические вопросы, например, нужно ли вместе строить мост или когда начинать жатву. Земля, которая принадлежала крестьянину не всегда представляла собой цельный участок, часть ее могла быть в одном месте, часть в другом, и важно было правильно определить момент посева и жатвы.

Мой отец участвовал в войне против французов, которая длилась 25 лет. Он был участником последней битвы при Айт Абдалла в 1934 году. Французы нас тогда победили. Позже они построили в Тафрауте военную базу.

Разочарование наших бойцов было, разумеется, беспредельным. Вся наша борьба была подчинена принципам ислама. Это был своего рода "джихад". Это слово обозначает обязанность мусульманина бороться против несправедливости. На Западе этот термин обычно понимают неправильно. Думают, он означает "священную войну", но это упрощенное объяснение. Это слово происходит от глагола джахада (прилагать усилия). Джихад - обязанность мусульманина. Это борьба против зла и несправедливости, не "священная война", как полагают на Западе, а война за справедливость, защита которой - религиозный долг мусульманина.

Принцип справедливости - основа ислама. Он требует от каждого стремиться к ней. Различают "большой" и "малый" джихад. Большой джихад - это борьба против зла в нас самих. Малый джихад - это борьба против зла вне нас, в обществе или в мире.

Когда французы вторглись в нашу страну, им был объявлен малый джихад. Но зло и несправедливость восторжествовали. Для всех наших людей это было неописуемым разочарованием, самой страшной катастрофой. Но народ не сдался, а продолжал сопротивление. Ислам придавал ему силу, как позже афганским борцам против советских войск, а сегодня - палестинцам.

Колониализм, которому мы противостояли, был лишь частью колониальной системы, которая довлела надо всем исламским миром и продолжает жить и сегодня в разных формах: косвенно - в Марокко, непосредственно - в Палестине и Ливане.

В 1936  году один фких, т. е. религиозный вождь, предпринял с 1000 людей атаку на французский гарнизон в горах Атласа. «Бог будет на нашей стороне, - сказал он, - нам не надо оружия». Французы, конечно, перестреляли многих нападавших и многих взяли в плен. Тогда народ понял, что с захватчиками нельзя бороться голыми руками.

У нас было тогда только старое оружие: ножи, мечи, несколько старинных ружей. Противник же располагал самым современным арсеналом вооружений. Западная технология одержала победу над нашей отсталостью, не над нашей верой и нашими идеалами.

Превосходство Израиля и западного мира опирается именно на это технологическое превосходство над исламским миром и третьим миром вообще.

До прихода французов 12 человек, из которых стояла джамфа, решали все правовые вопросы в деревне, ислам содержит прецеденты и правила для любой ситуации. Когда эти люди принимали решение, оно передавалось по деревне из уст в уста. Ничего не записывалось. В данном случае можно говорить о своего рода прямой демократии свободных людей, характерной для берберских обществ.

Пока деревни были изолированными и не было центральной власти, эта система работала. После того, как пришли французы, деревенский совет, джамфа, вынужден был ограничиться лишь чисто практическими повседневными вопросами, в то время как действительная власть принадлежала французам, которые сами стали решать все важные юридические вопросы. Это вызвало недовольство среди берберов, которые восприняли это вмешательство как противоречие законам ислама. Теперь колониальные власти решали гражданские и семейные проблемы, которые были чрезвычайно важными для деревенских жителей и подоплеки которых французы не знали.

Жителям деревни не нравилось также, что французы пытались стравливать берберов и арабов. В Марокко есть противоречия между сельским и городским населением, но не между берберами и арабами. Для среднего марокканца "араб" и "мусульманин" это синонимы. Для него совершенно непонятно, как можно быть арабом, не будучи одновременно мусульманином. Коран нельзя переводить и нельзя молиться на берберском языке. Арабский язык это язык Корана и, следовательно, священный язык. Когда моя мать видит на полу бумагу с арабскими письменами, она пугается, потому что священный язык не должен валяться в грязи. Для нее "араб" то же самое, что "мусульманин".

Такого явления, как организованная коррупция, в наших местах до колониальных времен не было. Конечно, бывали несправедливости, но мы устраняли их сами, и если кто делая другому зло, он в худшем случае мог быть за это убит. На этом основан принцип кровной мести: если ты убил человека, ты должен поплатиться за это собственной жизнью.

Оккупационные власти использовали предателей, которые делали все, что хотели, не опасаясь кары. Несправедливости и коррупцию покрывали новые законы, государство и полиция. До колонизации царил порядок, позже он сменился своего рода организованной анархией. Определенные люди могли убивать, красть, бесстыдно злоупотреблять своей властью и делать все, что хотят, не опасаясь кары. На их стороне были "закон" и государственная власть.

Раньше мы все были примерно одинаково бедными, теперь же благодаря коррупции и торговле в городах некоторые разбогатели, вследствие чего увеличилась пропасть между бедными и богатыми. Примером может служить один нувориш по имени Будхар, который в начале 50-х годов жил в Тахале. Он накопил путем спекуляций огромные суммы денег, участвовал во всевозможных аферах и подарил французскому военному коменданту шикарный автомобиль. В благодарность за это он получил разрешение делать под защитой французских военных властей все, что ему заблагорассудится.

Когда я пишу эту книгу (1989 г.), этот человек еще жив. Он делает то же, что и раньше, только теперь он состоит на службе у властей "нового", формально независимого Марокко. Французы перед своим уходом передали власть клике предателей, которая сегодня правит страной. Мы ненавидим таких предателей, как упомянутый Будхар.

После того, как французы выиграли войну, мы редко видели их чиновников в лицо. В нашей местности жил только один французский офицер, военный комендант оккупационной армии в Тафрауте, которые одновременно выполнял функции губернатора и командира батальона марокканских наемников.

После проигранной 25-летней войны народ устал. Возобладали пессимизм, уныние и отчаяние, и предатели воспользовались этими настроениями. На султана, которому покровительствовали колониальные власти, народ смотрел как на предателя.

Французы, конечно, хорошо знали, что наши горные области изолированы и самостоятельны и имеют мало общего с остальной прогнившей частью страны. Они захотели воспользоваться этой ситуацией в своих интересах и подключить берберов к французской культурной экспансии. Французы решили создать "правильные" французские школы и объявили обязательным школьное обучение всех детей.

За этим крылось намерение обучить берберских детей французскому языку и таким образом создать разрыв между франкоязычными берберами сельских местностей и арабо-язычным населением городов, а также разрыв между старшим поколением берберов и их обученными французскому языку детьми. Во времена моего детства у нас в деревне кроме фкиха не было никого, кто знал бы арабский язык.

Когда французы где-то в 1951 или 1952 году построили в Тафрауте школу, это вызвало ужас. Быстро распространился слух, что французы хотят украсть детей. Под этим, конечно, имелось в виду, что они хотят вызвать их культурное отчуждение от родителей, но многие понимали так, что французы буквально хотят отобрать детей у родителей.

Поэтому однажды ночью моя мать тайно отправилась со мной в путь. Я помню, как я сидел на ее плечах и волосы на ее затылке щекотали мне ноги (женщины имели обычай брить затылок).

Под покровом тьмы моя мать унесла меня в другую деревню, в 8 км от нашей. Оттуда ходил автобус на Касабланку. Она отправила меня в путь с одним другом моего отца, т. к. уже на следующий день должны были начаться занятия во французской школе.

Я был не единственным ребенком, которого таким образом тайно унесли из деревни. Во многих соседних деревнях происходило то же самое, т. к. люди не хотели посылать своих детей во французскую школу.

Так я впервые попал в Касабланку. Вместо того чтобы учиться в школе, мне пришлось маленьким ребенком работать у моего отца. Это было в 1952 г. Мне было тогда 5 или 6 лет.

Когда первые французские солдаты были посланы в Марокко, чтобы основать там "протекторат", они высадились у рыбацкой деревушки Анфа на атлантическом побережье страны. 60 лет спустя эта рыбацкая деревушка превратилась в 4-й по величине город африканского континента. В 1968 г. каждый 10-й марокканец жил в Касабланке, быстро растущем мегаполисе, который, как и многие другие большие города Третьего мира, буквально всасывает сельское население.

Таким образом - Касабланка, молодой город, не похожий ни на один другой в Марокко. Он имеет свой особый характер. Центр, где расположены большие отели и офисы, похож на любой другой средиземноморский город; в нем мало истинно марокканского. Образ города формируют 10- и 15-этажные дома, построенные во время экономического подъема после Второй мировой войны.

Сегодня мимо этих домов идет широкая Улица Королевских вооруженных сил, которая доходит до площади Мохаммеда V (раньше она называлась Плас де Франс). С другой стороны большого рынка находится старый город (по-арабски Медина). Когда пришли французы, там жили примерно 20 тысяч человек. Сегодня, 70 лет спустя на той же площади теснятся 3 млн. жителей.

Сначала город расширялся от Плас де Франс во всех направлениях. Европейцы жили в центре. Округ Мафриф в колониальные времена населяли, главным образом, испанцы. В 1930 г. марокканцам разрешили селиться в новом "европейском" квартале, Новой Медине, число жителей которого возросло к 1960 году до 185 тыс.

Большинство жителей этого нового квартала принадлежало к марокканскому среднему классу, включающему в себя почти всех марокканцев, которые получают плату за свою работу: рабочих, государственных чиновников, служащих, учителей, а также владельцев лавок. В этих кварталах возникли и нашли своих первых сторонников националистические движения.

Может быть, французы думали, когда строили Новую Медину, что они смогут таким образом изолировать туземцев от живущих в центре европейцев, но эти расчеты не оправдались. Когда эти кварталы стали цитаделью городской герильи, французским властям стоило больших усилий проникнуть в опорные пункты сопротивления.

Еще большей головной болью стал для французов быстрый, нелегальный и неконтролируемый рост трущоб на окраинах города. Эти кварталы бедноты возникли в 20-х годах, а в 30-х годах они разрослись, как раковая опухоль. Французы называют такие поселки "бидонвилями", т. к. главным строительным материалом там служат консервные банки, которые расплющивают, а потом делают из них стены и крыши. Две самых больших трущобы Касабланки - Карри Юрес (1959:59 тыс. жителей) и Бен Мсик (1959:97 тыс. жителей).

Другие кварталы бедноты вырастают из земли как грибы повсюду, где владельцы земли готовы сдавать ее в аренду или где новые поселенцы находят незастроенную территорию. Городские власти никогда юридически не признавали эти поселения и поэтому ни один обитатель жестяной хижины не рискует превратить ее в нормальное жилище из страха перед тем, что власти в один прекрасный день могут прислать бульдозеры и сравнять весь трущобный квартал с землей. Около 30% всех жителей Касабланки обитают в таких "бидонвилях". Эти гетто могут когда-нибудь поглотить весь город. Здесь существует субкультура, в которой люди живут десятилетиями в полной изоляции от города и от его жителей.

Обитатели этих трущоб настроены очень враждебно по отношению к властям, но они не готовы защищаться, так как они очень уязвимы, и могут все потерять. Город, по их мнению, все равно лучше, чем деревня, независимо от того, есть в нем работа или нет. Они ни за что не хотят возвращаться на свою обнищавшую родину.

Все сферы их жизни находятся под контролем властей: разрешение на проживание в гетто, разрешение на работу, удостоверение личности, разрешение посылать детей в школу и т. д. Они должны быть очень осторожными, чтобы не поставить под угрозу то немногое, что дает им город.

Борьба за существование в этих кварталах бедноты настолько жестока, что в них нет базы для "политического экстремизма". Голодные люди редко отваживаются выражать симпатии к радикальным идеям, особенно, если это импортированные, иностранные идеи. Они не могут позволить себе быть революционерами. С другой стороны, в этих "бидонвилях" возможны взрывы ненависти и террора, когда голодным уже нечего терять. Так было в Касабланке в 1965 году.

"Не хлебом единым жив человек", - повторяет вслед за Христом герой написанного на французском языке романа марокканского писателя Дрисса Шрайби. Он мог позволить себе такие образные выражения. Социалисты могут позволить себе роскошь нуждаться в чем-то еще, кроме хлеба. Здесь, в кварталах бедноты, хлеба нет.

Здесь нет ничего, кроме оторванных от корней, угнетенных людей, которые каким-то чудом выживают, и это все. И детей, этих полчищ детей, которые до восхода солнца уже на ногах, голых, с вздувшимися от голода животами и огромными глазами, которые ищут в мусорных кучах что-нибудь съедобное. Если они находят несколько корочек хлеба, это для них дар божий. Но вместо этого они часто находят политические листовки.

Они приносят домой трахому и стафилококки и поклоняются Богу, как им внушили взрослые. В этих кварталах у детей и тех, кто ждет дома их возвращения, лишь одна цель: дождаться дня, когда они смогут сказать, что у них достаточно хлеба.

Если не находят хлеба, то находят то, что выброшено обществом за ненадобностью: ржавые консервные банки и старые картонные коробки. Из них делают стены и крыши хижин. Но все эти живые мертвецы ждут появления революционной идеологии, которая бы превратила их в воинов. Они сидят у порогов своих хижин, смотрят, как восходит и заходит солнце, слушают по радио смесь мистицизма и статистики, норм выработки, гимнов и рекламы товаров, которые для них так же недостижимы, как солнце.

Сопротивление колониализму оказывалось на всех фронтах: политическом, культурном и военными средствами. Националисты в городах распространяли свои идеи, основывали партии, газеты, профсоюзы и вели идеологическую пропаганду. Сопротивление принимало здесь "современные" буржуазные формы и находилось под влиянием западного образа мысли.

В 1934 г. суасса в горах Атласа сложили оружие, чтобы продолжить сопротивление в иной форме. Многие из них приняли участие в первой большой промышленной забастовке в 1936 г. Главной базой действий для суасса была теперь Касабланка, город, почти полностью построенный мигрантами, среди которых было много берберов с Высокого Атласа и Антиатласа. И поскольку Касабланка была коммерческим и промышленным центром страны, ее политическое развитие служило ориентиром для всего Марокко.

Итак, моя мать посадила меня в автобус на Касабланку, где работал мой отец. Некоторое время спустя мой отец вернулся в Тафрауте, а я остался и работал в разных продуктовых лавках у людей, которые не знали моего отца.

Мне было 5 или 6 лет, и со мной обращались, как с рабом. Меня будили в четыре часа утра, я должен был убирать лавку, а потом разносить газеты или молоко людям, которые жили в богатых кварталах. Мне приходилось поднимать вещи, которые были тяжелее меня самого. Какое-то время я работал в лавке, которая продавала химикалии для окраски тканей. Оттого, что я их вдыхал, у меня заболели дыхательные пути и легкие. Меня уволили. Я почти ничего не зарабатывал и работал исключительно за еду.

Со мной жестоко обращались, причем хуже всего торговцы-берберы, иногда даже из моего собственного племени, и я вынужден был день и ночь работать как раб. Я работал в лавке, в ней же и жил и спал под прилавком. В 1956 г. наступила "независимость". Мои родители жили в Тафрауте, а я в Касабланке у моего брата Мохаммеда, который был уже взрослым и открыл небольшое дело. Но через пару месяцев он тоже уехал в Тафрауте, и мне пришлось работать у других людей.

Когда я был ребенком, моим последним местом работы был продуктовый магазин в Касабланке, которым владела еврейская семья, собиравшаяся уехать в Израиль или в Канаду. Они послали на разведку дочь в Израиль, а сына в Канаду. Работая у них, я узнал, какие евреи расисты, с какой ненавистью они относятся к мусульманам и христианам. Мне нельзя было есть с ними за одним столом. Неевреи не были для них людьми.

В это время мне втемяшилась в голову мысль, что я должен пойти в школу и чему-то научиться, и я попросил моего кузена отвезти меня в деревню. Мой отец был в ярости. Он непременно хотел, чтобы я сделал карьеру "делового человека" как и все другие выходцы из наших мест. Путь к такой карьере лежал через мое участие в деле с детских лет. Он всячески бранил меня, но я хотел обязательно пойти в школу, хотя он решил, что я должен работать в деревне или в городе и нога моя никогда не переступит порог школы.

Не спросив разрешения у моего отца, я прошел тогда 15 км пешком до Тафрауте, чтобы встретиться с каидом, главой округа. Его звали Хадж Ахмед Угдурт. Это была уникальная личность. За ним стояли 80 тысяч человек. Мой отец, как шейх, тоже был его подчиненным. Я пришел к этому человеку и сказал ему, что хочу пойти в школу, а мой отец против.

Угдурт был почти неграмотным. О его жизни ходили легенды. В колониальные времена он показал себя настолько неуправляемым, что его посадили в Тафрауте в тюрьму. Он происходил из племени исси, которое живет в 3-х милях от Тафрауте, и раньше имел небольшой бизнес в Рабате. В тюрьме он вел себя перед французским военным губернатором гордо и высокомерно и сказал ему: "Когда моя страна станет свободной, я буду здесь начальником вместо тебя".

Тогда мало кто надеялся, что Марокко когда-нибудь будет независимым. Народ был настолько деморализован, а французы настолько сильны в военном отношении, что лишь немногие в глубине души верили в победу над угнетателями, но Угдурт принадлежал к этим немногим. Его единственной идеологией была вера в Коран. Тот, кто не признает высшей силы, часто живет по закону джунглей. Но для благочестивого мусульманина сила должна быть основана на справедливости, а справедливость должна быть сильной, чтобы можно было создать более человечный мир.

Когда независимость действительно пришла, этого человека освободили, и новое марокканское правительство назначило его каидом Тафрауте. Он был нонконформист, оригинал по своей сути и ярый противник любой несправедливости и коррупции.

Он быстро мобилизовал население, чтобы построить школу в каждой деревне и дороги между деревнями, и приказал посадить тысячи оливковых деревьев. Даже первое кооперативное предприятие в нашей местности возникло по его инициативе. Он следил за тем, чтобы все это делалось без приказов сверху.

"Независимость" оказалась обманом. Французы передали власть султану, но продолжали дергать за ниточки из-за кулис и предоставили ему обученных во Франции и служивших во французской армии офицеров, таких как Уфкир и Длими. Полицейских набирали главным образом из предателей, которые служили французским колониальным властям и теперь заняли важные посты.

Может быть, единственным исключением во всем Марокко был каид Тафрауте, открытый противник колониальных властей. Он не плясал под их дудку в отличие от султана. Он показал нам, как могли бы пойти дела, если бы мы завоевали подлинную независимость. У него был дар мобилизовывать народ и он умел убедить людей добровольно строить школы и дороги без принуждения или денежного поощрения. Когда строительство было закончено, он послал письмо в министерство просвещения в Рабат и сообщил, что в таких-то и таких-то местах теперь есть школы и даже учителя.

Своим своевольным поведением каид вызвал беспокойство как у провинциальных властей в Агадире, так и у центральных в Рабате. Он совершил ошибку, поверив в "независимость". Он построил также большой приют для сирот и детей бедных родителей, а также школу для тех детей, которые не могли пойти в государственные школы. В нее записались 300 учеников.

Я был одним из тех детей, которые смогли учиться благодаря этому приюту и построенной Хадж Ахметом школе. В детстве он был для меня образцом и героем. Он обладал глубоким чувством справедливости, и демократия и права человека были для него не просто словами. В Тафрауте он основал также кооператив, фабрику, на которой десятки женщин нашли работу и ткали ковры. Ничего подобного в наших местах никогда не было. Он создал у нас первую библиотеку и даже открыл первый общественный туалет в центре Тафрауте, на базарной площади. Люди здесь никогда в жизни не видели современных туалетов и отправляли свои естественные нужды прямо на улице...

...Ответственным за новую библиотеку в центре Тафрауте каид назначил фкиха лет 50-ти, который не читал в жизни ни одной книги, кроме Корана. Его звали Сиди Махфуд. Когда он начал читать в библиотеке другие новые книги, его прежде твердая вера была этим сильно потрясена. Он был неспособен отвечать на многие щекотливые вопросы, которые задавали ему читатели в библиотеке. Имевшиеся в ней газеты рассказывали о запуске русских спутников к луне и о космическом полете Гагарина. Все это превышало умственные способности Сиди Махфуда. Через пару месяцев он рехнулся.

В базарный день он собрал в библиотеке несколько сот людей, чтобы сказать им "важную" речь. Он открыл своим удивленным слушателям, что он этой ночью с Божьей помощью летал в космос и на луну и встретил там демона Джамхароша.

Каид Хадж Ахмед не любил шарлатанов, даже если они сумасшедшие. Он велел арестовать Сида Махфуда и посадить его на два дня в тюрьму, сказав: "Пусть он вызовет из космоса Джамхароша, чтобы тот освободил своего астронавта". Позже бравый астронавт был отправлен в психиатрическую клинику в Агадире. Библиотека была закрыта два месяца. Когда ее снова открыли, многие боялись туда ходить, опасаясь демона.

Хадж Ахмед был очень оригинальным человеком и сделал очень много добра для населения нашей местности. Он осуществил настоящую культурную революцию. Бывших пособников колонизаторов он презрительно называл "предателями народа". Они не получили от него никаких привилегий и вынуждены были стоять вместе с другими в очереди, когда просили у него аудиенции. Такое обращение, конечно, не нравилось этим господам, поскольку ничего подобного не было нигде в Марокко. Богачи привыкли к тому, что они могут купить все, включая чиновников.

Во всем остальном Марокко "независимость" обернулась фарсом. Король Мохаммед V был троянским конем французов. Места французов заняли предатели. Это выглядело так, словно французы просто сняли свои европейские костюмы, и надели вместо них марокканскую национальную одежду "джебелла". Полиция, например, состояла из тех же самых чиновников, которые в свое время ревностно служили французам.

Все организации сопротивления, возникшие в борьбе против французов, распускались одна за другой, и многие их члены были брошены за решетку. В Коране правильно сказано: "Когда цари захватывают власть в какой-нибудь стране, они разлагают и разрушают ее и превращают ее свободных людей в рабов". Нынешняя марокканская монархия создана колониализмом, а не марокканским народом. Ислам запрещает монархию как форму государства.

Каид Тафрауте Хадж Ахмед смог действовать четыре года с 1956 по 1960 г., после чего губернатор Агадира снял его по приказу короля. Через год он был убит агентами монарха, потому что он не вписался в коррумпированную систему. Каид был членом оркестра, но нарушал симфонию тем, что сам определял свой такт. Поэтому его сняли с должности и заменили марионеткой Абд-эль-Азизом, который в колониальные времена был секретарем французского военного губернатора. Это был типичный предатель и креатура старого и нового колониализма.

Тем, что мой отец был выбран шейхом племени тахала, он был обязан каиду Хадж Ахмеду, который верил в исламскую демократию ("шура"). В других местах шейхов не выбирали, их назначали провинциальные губернаторы. В январе 1956 г. в воскресенье, в базарный день, каид собрал членов племени тахала на базарной площади, чтобы они выбрали своего шейха. Из многих кандидатов выбрали моего отца. Когда он в начале 1958 г. не хотел пускать меня в школу, я, как уже говорилось, обратился к каиду.

Я был всего лишь маленьким мальчиком, но он меня принял. Одна из пуговиц на моей рубашке отличалась от остальных. Каид был педантом. Он критиковал все, что ему не нравилось и что он хотел изменить. "Кто пришил тебе эту пуговицу?" - спросил он. "Я сам, так как я не нашел подходящей", - ответил я".

"Ты должен найти. Все надо делать правильно, ибо так велел Пророк. Все, что стоит делать, надо делать хорошо и тщательно". Он дал мне книжку - сборник изречений Пророка ("хадис") и продолжил: "Нужно не только читать и думать, но и поступать так как Пророк Мохаммед". Каид говорил со мной, как с взрослым. "Разумеется, ты пойдешь в школу, - сказал он. - Ты можешь жить бесплатно в сиротском приюте". Он записал меня в школу. Мой отец очень злился, но не мог ничего сделать, т. к. решение было принято его начальником.

Мне было тогда лет 11-12, и я был на несколько лет старше других учеников. У меня не было настоящего ранца, вместо него я пользовался плетеной сумкой с какими женщины ходили на рынок. Я занимался день и ночь. Я купил стеариновые свечки, чтобы можно было заниматься после 10-и часов вечера, когда гасили свет. Из двух листов картона и одеяла я соорудил на кровати своего рода палатку и занимался в ней.

Нас поднимали в четыре часа утра. Бывший марокканский унтер-офицер французской армии отвечал в интернате за дисциплину и регулировал наш распорядок дня с военной точностью.

После подъема, перед завтраком, мы должны были умываться ледяной водой. Далее по программе следовала утренняя молитва. Некоторые ученики не хотели умываться зимой, потому что было очень холодно, и только делали вид, что умываются. Однажды в полпятого утра в мечеть внезапно пришел каид и обнаружил, что некоторые дети обуты, что в мечети недопустимо. Он очень разозлился на нас. Но это был великодушный человек, который бесконечно много для меня значил.

Пробыв в 1 классе всего несколько недель, я благодаря моим неутомимым стараниям, уже имевшимся у меня знаниям и моему возрасту был переведен сразу в 3 класс. Спустя 3 месяца я уже сидел в 4-ом, последнем классе.

В то время, в конце 1958 г. министром просвещения был Мохаммед эль-Фасси, член партии Истикляль и порядочный человек. Он выступал за быструю арабизацию преподавания и решил, что историю и географию Марокко детям должны преподавать на арабском, а не на французском языке.

Загвоздка была в том, что не было учителей, способных преподавать эти предметы на арабском языке. Учителя религии в мечетях никогда не изучали историю и географию и не имели о них никакого представления. Их стиль преподавания заключался в том, что они заставляли учеников повторять до изнеможения то, что говорил им учитель.

Моим первым преподавателем географии был учитель по имени Хадж Мохаммед. Он происходил из одной деревни в 5 км от Тафрауте. Несмотря на свое плохое зрение, он отказывался носить очки, потому что отвергал все, что не создано Богом. По этой же причине он отказывался ездить на автобусе и ездил в школу на божьей твари, а, именно, на осле, проделывая на нем ежедневно по 5 км. Он вешал на доску карту Марокко и говорил только: "Вот Марокко, повторяйте все; вот Марокко. Вот Касабланка, говорите за мной; вот Касабланка. Таким Бог создал Марокко, повторите это трижды".

В один прекрасный день он явился в школу без осла, и мы узнали, что он женился и жена предъявила ему ультиматум: "Осел или я". Она была эмансипированной женщиной и моложе своего мужа. Через месяц он снова приехал в школу на осле. Он выбрал осла и развелся с женой.

Я проучился в этой школе 2 года вместо 5-ти. Мне выдали свидетельство о том, что я окончил марокканскую начальную школу и могу продолжить образование. В Тафрауте не было гимназии, она была только в Тизните, в 80 км к северу. Там надо было платить за проживание в интернате, а само обучение было бесплатным.

Итак, я мог пойти в гимназию. Обучение в ней длилось 6 лет и делилось на 2 ступени. После первого трехлетнего курса выдавался диплом, а после второго, тоже трехлетнего курса учащийся получал звание бакалавра. В Тизните была только гимназия I степени. Чтобы окончить и II, надо было ехать в Агадир, в 150 км к северу или в Касабланку, в 700-х км к северу.

Мой отец продолжал злиться из-за того, что я хожу в школу, но я опять переговорил с каидом, и тот сразу заявил, что будет платить 400 дирхамов в квартал за интернат в Тизните. Тогда это была огромная сумма, и он выплачивал ее из своего кармана. Каждый месяц он присылал мне письмо, в котором наказывал прилежно учиться.

Когда подошел к концу первый год моего обучения в Тизните, каида сняли. Я не знал, что делать дальше. Ректор, злой и жестокий француз по имени Прюво сказал мне, что единственная для меня возможность получить стипендию, это подписать договор, которым я обязуюсь, проучившись 3 года в гимназии, работать потом учителем в начальной школе. Но это означало, что я не смогу закончить II ступень гимназии. Я не хотел соглашаться, но он меня заставил.

Учить маленьких детей - это было не то, к чему я стремился. Я хотел, как Насер, бороться за свободу, против социальной несправедливости и свергнуть монархию. Я подписал договор, как от меня того требовали, но втайне решил, когда подойдет время, распроститься со школой в Тизните.

Многое пережив ребенком, я рано созрел. У меня необыкновенно рано развилось политическое сознание, и уже во времена учебы в Тизните у меня были вполне четкие политические взгляды. О социальной несправедливости я не вычитал из книг, а узнал ее на собственной шкуре.

Как я уже сказал, Хадж Ахмед был снят, когда кончился первый год моей учебы. Он погиб два года спустя при невыясненных обстоятельствах в своей деревне Исси, в 40 км к югу от Тафрауте. Люди рассказывали, что за этим убийством стояли агенты короля. Хадж Ахмед доказал на местном уровне, что можно установить социальную справедливость и демократию.

А на государственном и международном уровне образцом для меня был Насер. Он доказал своими делами, что можно победить старый и новый колониализм и свергнуть монархию, верхушку одряхлевшей тиранической системы. Политические партии Марокко - часть этой системы. Их возглавляет коррумпированная элита, чуждая народу и в культурном и в интеллектуальном плане. Когда я в Тафрауте слушал политические речи Насера по радио "Голос арабов" из Каира, мне казалось, что этот человек выражает мои собственные идеи, что его мечты это и мои мечты и что он прирожденный вождь арабов и всех мусульман. Уже тогда я чувствовал, хотя был еще ребенком, что должен вместе с Насером бороться за более справедливое общество и за лучшее будущее, т. е. изменить мир.

Но как? Сначала я должен получить солидное образование, как мой идол и вождь Насер, думал я. Но посещение гимназии в Тизните давало мне возможность стать всего лишь учителем начальной школы. Это сильно уменьшало мои шансы на осуществление моей мечты и на великое служение моей родине.

Восхищаясь борьбой, которую Насер вел в Египте, я рано преодолел узкий марокканский национализм. Благодаря приобретенным мною тогда убеждениям, я не чувствовал себя чужаком, когда позже приехал в Швецию. Я, в первую очередь, человек и сражаюсь за людей.

Так как я не мог разумно договориться с деспотичным ректором, который позволил мне учиться в гимназии лишь три года, я тайно решил сделать по-своему. Французский ректор был во всех отношениях отвратительным типом и безжалостно сек детей. Я решил сыграть с ним злую шутку. Но сначала мне нужен был диплом, который доказывал бы, что я два года учился в гимназии нижней ступени.

Однажды в октябре 1960 г. я сказал учителю, что хотел бы заняться уборкой в классной комнате. Я получил ключ от класса и направился к шкафу, где хранились досье с нашими свидетельствами. Я вынул свои документы и на следующий день встал рано утром и навсегда сказал школе "прости". У меня в кармане не было ни гроша, но шофер автобуса, знавший моего отца, отвез меня в Касабланку.