04

 Юный борец за свободу

Когда я впервые приехал в Касабланку, я вынужден был трудиться как раб: без зарплаты, без подходящего места для сна, без друзей, без каких-либо человеческих прав. То же происходило с миллионами детей в моей стране. Теперь я снова увидел этот города, но на этот раз я хотел пойти в школу. Наступила ночь, а ночевать мне было негде. Я спал на улице, подложив вместо подушки свою сумку. Мне было тогда лет 14-15.

На следующее утро я пошел к одному знакомому богачу, который во время Второй мировой войны нажил огромное состояние на черном рынке. Он был родом из Сусса и не умел ни читать, ни писать. Я узнал, что в Касабланке есть интернат для бездомных детей, и этот денежный мешок входит в правление общества, которому принадлежит интернат. Его звали Хадж Абд. Это был типичный представитель паразитического слоя нуворишей.

В Суссе все знали, где в Касабланке находится его дом. Я пришел туда и постучал в дверь. Я сказал, что я бездомный ребенок и хотел бы продолжить учебу, но у меня нет ни гроша. Хадж Абд не удивился. Сначала мы вместе помолились; потом он сказал мне, что, насколько ему известно, в интернате больше нет свободных мест, но он дал мне какую-то бумажку и послал с ней к начальнику интерната.

Вопреки ожиданию, меня приняли, но мне пришлось спать на полу. Несмотря на это я был счастлив. Питание было скудным, гигиенические условия скверными. Я делил комнату с двумя другими учениками. Они дали мне одеяло, и я заворачивался в него, когда спал на полу. Через неделю я получил кровать. Теперь мне было где спать и есть и я начал поиск гимназии, куда меня могли бы принять.

Я обратился в большую гимназию, которая называлась лицеем Мулай Хасана, по имени тогдашнего наследника. Так как у меня были необходимые документы, меня приняли на второй курс. Учителя были ниже всякой критики, и я быстро понял, что учеба здесь для меня - лишь потеря времени. Поэтому я день и ночь занимался самостоятельно. Другие дети восемь лет ходили в обычную школу, и им не надо было спешить, как мне. В отличие от детей из богатых семей, я ходил в школу не по принуждению, а по желанию. Жизненно важным вопросом для меня было получение звания бакалавра.

Шел 1960-61 учебный год. Я хотел как можно быстрей стать бакалавром и готовился к экзаменам в частном порядке. Вообще-то мне предстояло ходить в школу еще пять лет, но уже после года учебы я чувствовал, что готов к выпускным экзаменам. Поэтому я обратился в министерство просвещения с просьбой разрешить мне сдать эти экзамены экстерном. Моя просьба была удовлетворена. Как только окончился учебный год я пошел на экзамен и, к моему великому удивлению, сдал его.

Моим одноклассникам предстояло учиться еще четыре года. После двухлетнего учительского семинара я в 1963 г. стал учителем гимназии. Так что учился я не очень долго, окончив за три года начальную и среднюю школу и гимназию, а еще через два года получил и академическое образование на учительском семинаре.

Хотя учеба в гимназии и на учительском семинаре отнимала много времени, я тогда же в изобилии читал политическую литературу. Многие из прочтенных мною в этот период книг оказали глубокое влияние на мое сознание. Я прочел Коран и ряд книг Насера о философии революции, "Почему мусульманские страны слабо развиты?" Шакиба Арсалана и "Граждане, а не рабы" Халида Мохаммеда Халида.

Я также много читал о жизни и деятельности Насера, Бен Беллы, Абд-эль-Крима аль-Хатаби, Абд-эль-Кадера аль-Джазайри и других и часто слушал радио "Голос арабов" из Каира; марокканское радио я считал просто орудием распространения лицемерной и лживой пропаганды.

Большое впечатление произвел на меня роман Гюго "Отверженные", потому что я сам считал себя своего рода пасынком судьбы. Но этот роман только вызывает слезы, он не показывает, как устранить социальную несправедливость, порождающую таких пасынков судьбы, как я. Больше всего вдохновляли меня Коран, небольшая книжка хадисов, подаренная каидом, и революция Насера против тирании, капитализма и коммунизма.

Но вся политическая элита, которую колониализм воспитал в Марокко, была в идеологическом и политическом плане прозападной. Поэтому все партии, основанные этой элитой после получения независимости, были партиями западного типа, либеральными, капиталистическими или марксистскими. Самостоятельного исламского движения и исламистской партии не было. Французским колонизатором удалось, по крайней мере, временно, навязать нам свою культурную, языковую и идеологическую опеку.

Все разрешенные, "умеренные" марокканские партии - своего рода импортный товар из Франции. 45 лет французского господства оставили после себя несколько франкоязычных поколений, которые продолжают быть носителями духовного наследия колониализма. Поэтому после обретения независимости Марокко нужно еще 45 лет, чтобы сбросить духовное иго неоколониализма и создать свободное, подлинно независимое исламское общество, которое в культурном, идеологическом и политическом отношении было бы воплощением наших собственных ценностей и традиций.

Я понял все это, когда начал бороться за свободу, демократию и социальную справедливость на исламской основе. Всеми легальными партиями и организациями руководили богатые, привилегированные люди с неоколониалистским образом мыслей или их дети, которые именовали себя марксистами или либералами.

В 1960 г. я вступил в политическую студенческую организацию ЮНЭМ (Национальный союз студентов Марокко), а в 1961 г. стал членом ЮНФП, хотя мне было ясно, что руководство этой партии состоит из оппортунистов: просто не было альтернативы. В 1962 г. я произнес мою первую политическую речь перед большой толпой на ярмарке в Касабланке. Как уже говорилось, король предложил народу новую конституцию, и народ должен был одобрить ее или отвергнуть. Все это было чистой воды фарсом, я выступал за бойкот. Мы хотели, чтобы парламент избирался народом, а не королем. Гарантий против фальсификаций выборов вообще не было.

Впервые меня арестовали как активиста ЮНФП, в то время как руководители партии сидели во дворце и играли с королем в карты. На следующий день после моей речи я выполнял функцию наблюдателя за ходом голосования в Мафрифе, квартале Касабланки. Я хорошо изучил технику выборов и знал правила.

В день голосования пропаганда была запрещена, но в школе, где находился избирательный участок нашего округа, это правило не действовало, как и во всех других избирательных участках. На школьном дворе стояла длинная очередь людей, которые хотели проголосовать, боясь наказания, если они не отдадут королю свой голос. В большинстве своем они были неграмотными. 70 процентов марокканцев не умели ни читать, ни писать, поэтому слова "да" и "нет" были отмечены определенным цветом.

Белый цвет обозначал "да". По-арабски одно и то же слово "беда" значит и "белый" и "яйцо". Я увидел полицейского в штатском, который ходил вдоль очереди в школьном дворе и раздавал яйца. Тем самым он призывал голосовать за белый цвет. Я сделал ему замечание, что такое воздействие на избирателей в день голосования запрещено. "Если ты будешь продолжать, - крикнул я, - я возьму хлеб и буду его резать" (в арабском языке глаголы "резать" и "бойкотировать" звучат одинаково).

Немного погодя появились еще двое полицейских в штатском и схватили меня. В полицейском участке они отыгрались на мне за то, что я принял выборы всерьез. В частности, мне наматывали на пальцы электрический кабель и пропускали ток. Такое обращение с арестованными было и остается обычным для марокканской полиции. Я пробыл в участке 3 дня.

Секцию ЮНФП, к которой я принадлежал, находилась в квартале Дерб Галеф. Однако я не придерживался идеологической линии партии. Я был, в первую очередь, исламистом, т. е. хотел создания такого государства, которое выступало бы за панисламизм и панарабизм, за исламские ценности и за политическую и экономическую демократию.

Этих пунктов не было в программе ЮНФП. Эта партия не была однозначно ни социалистической, ни панарабской, ни исламской. Ее возглавляла элита, которая проповедовала марксизм в завуалированном виде. Партия возникла в результате компромисса между разными лицами из разных группировок. У ней не было четкой идеологической линии, но, тем не менее, она пользовалась определенной поддержкой народа, просто потому, что ничего лучшего не было.

С другой стороны, у этой идеологической расплывчатости была и своя сильная сторона. В принципе, ЮНФП был скорее фронтом, чем партией. Идеология марокканской элиты пропитана лицемерием и оппортунизмом.

В 1963 г. вся немарксистская часть руководства партии по приказу короля была брошена за решетку, в результате чего ЮНФП стал чисто коммунистической партией, к чему и стремился король. Я был против коммунистов, потому что они хотели просто скопировать советскую систему. Они были врагами ислама, которые хотели разрушить нашу культуру и заменить существующую диктатуру еще более худшей. Трагедия, которая позже произошла в Афганистане, очень наглядно иллюстрирует цели и методы коммунистов.

Еще ребенком, слушая каирское радио, я познакомился с идеями Насера. Я узнал об этом египетском офицере, который при поддержке народа сверг короля Фарука, уничтожил монархию и бросил вызов англичанам. До Насера арабский мир был поделен между англичанами и французами, теперь же мы впервые услышали арабский голос, голос человека, который был не за Восток и ни за Запад, а за подлинную независимость. "Столица Египта не Лондон, не Париж и не Вашингтон, а Каир", - говорил Насер.

Египетская революция произошла в июле 1952 г., в тот год когда я впервые приехал в Касабланку. В том же году разразилась забастовка в Тунисе, и французы казнили тунисского лидера Фархата Хашада. Эти события вызвали широкий отклик в Марокко, так как они доказывали, что еще есть люди, которые осмеливаются противостоять колонизаторам. Египетская революция стала искрой.

Я восхищался Насером за то, что он в 1956 г. национализировал Суэцкий канал и оказал сопротивление англо-франко-израильской агрессии, а также за то, что он покончил с прогнившей монархией. Я считал, что Марокко может последовать этому примеру.

Мы, молодежь, черпали информацию об идеях Насера, главным образом, из передач "Голоса арабов". Их слушали во всех арабских странах, и голос Насера, казалось, призывал и меня бороться против несправедливости. Революции Насера в Египте и Бен Беллы в Алжире, победоносное сопротивление афганского народа советскому империализму, исламская революция в Иране и палестинская интифада - таковы величайшие исламские революции нашего времени, которые останутся источником вдохновения для всех будущих поколений мусульман.

Несмотря на все совершенные ошибки, они руководствовались благородными устремлениями и показали, чего могут достичь мусульмане, когда они общими силами ведут джихад за свободу, демократию и социальную справедливость. Не ошибается тот, кто ничего не делает. Критиковать легко. Лучшая критика - дело, умение подать пример.

Когда я начинал свою политическую борьбу, в Марокко не было исламской партии. Собственно говоря, меня вообще не устраивала ни одна из существующих партий, но, несмотря на все свои недостатки, ЮНФП был мне ближе всех. Истикляль после отделения ЮНФП стала реакционной партией и отстаивала лишь привилегии высшего класса. К тому же в этой партии задавали тон люди из Феса, т. н. "фасси", которые обрели большое влияние в обществе и в государственном аппарате. Это политически и экономически привилегированная, но не этническая группа.

Итак, два года я жил в интернате. Жизнь моя была не сахар: я ни разу не ходил в кино, а посвящал все свое время самообразованию. Мне надо было наверстывать упущенное в детстве, когда мне приходилось работать.

Я никогда не курил, не пил ни вина, ни водки и не употреблял наркотиков. Я ел самую простую пищу, притом любую, какую мне давали, и вел самую скромную жизнь, хотя Касабланка, как и любой большой город - гнездо соблазнов.

Последний год моего обучения на учительском семинаре я жил у моего кузена в Дерб Галефе, одном из самых бедных кварталов Касабланки. У моего кузена Мох-Олхеса было маленькое дело, и я делил крохотную комнатку, похожую на могилу, с одним из его сыновей. Из немногих предметов собственности у меня был велосипед. Я был очень одинок, у меня почти не было друзей, и я мало общался с другими людьми. Я никогда не был особо общительным человеком.

Когда я в октябре 1963 г. стал учителем, я начал преподавать в той же гимназии, в которой прежде учился, моим бывшим одноклассникам, которые теперь были в последнем классе. Я работал учителем три года, с октября 1963 г. по октябрь 1966 г., в четырех разных школах.

Одновременно я занимался политической деятельностью и старался создать среди гимназистов Касабланки исламско-насеровскую подпольную организацию. В лицее Мохаммеда V (бывшем лицее Мулай Хасана), где я работал учителем, имели место волнения учащихся. Они начались в 1964 г. Меня арестовали 23 марта 1964 г. и снова - ровно через год.

Мы выступали против социальной несправедливости, диктатуры, тиранического режима, т. е. явлений, характерных для так наз. Третьего мира. Но в Марокко нам так никогда и не удалось вдохновить на восстание средних людей.

Параллели с восточными государствами бросаются в глаза. Диктатуры на Востоке и Западе сходны. Среднему гражданину вдалбливают в голову, что у него нет никаких прав и что безработица, бесправие, коррупция и наличие привилегированного слоя это судьба, которой не изменить. В действительности в Марокко нет законов. Коррупция стала системой. Неподкупные чиновники являются исключением.

Политическая атмосфера стала очень напряженной. Бунт взывало новое распоряжение, которое ограничивало возможности многих учеников продолжать учебу. Было легко поднять учеников на борьбу против этого распоряжения и начались волнения.

Исходным пунктом демонстрации стала наша школа. Через несколько сот метров мы начали протестовать против государственного "пятилетнего плана" в области образования. Мы дошли до местного отделения департамента образования. Так как я был учителем и ученики меня знали, я смог выступить в роли организатора. Многие хотели, чтобы я сказал речь и изложил наши требования. Меня подняли на плечи. Я произнес длинную речь, в которой резко выступил против диктатуры, полицейского государства, правительства, коррупции и короля.

Пока я говорил, мне сообщили, что полиция на подходе. Я сказал, что мы не должны бояться полиции и не бежать от нее, как трусы, а готовиться к стычке с ней. Когда полицейские прибыли, они начали нас избивать. Мы отступили к кварталу бедноты. К нам примкнули многие безработные, и демонстрация приобрела ярко выраженный политический характер. Все произошло очень быстро. Люди начали штурмовать центральную тюрьму и многие другие учреждения. Часа через два Касабланка вышла из-под контроля правительства.

Так это началось. Моя роль во время бунта заключалась в организации раздачи листовок моими учениками. Мы создали группу, которая направляла разные демонстрации к разным целям. Позже рассказывали всякие сказки, и моя роль была сильно преувеличена; обо мне ходили самые нелепые слухи.

Один из учеников слышал, будто я захватил автобус, чтобы направить его на ворота центральной тюрьмы и взорвать их. Это не соответствовало действительности. Правда, после моего ареста меня спрашивали об этих слухах, которые для полиции были фактами. Я смог доказать, что меня не было поблизости от тюрьмы, когда это случилось. Минимум 500 человек было убито, очень многие ранены. Количество арестованных исчислялось тысячами.

Эти события укрепили меня во мнении, что в диктаторском государстве невозможно невооруженное противостояние армии, жандармерии и танкам. Насер тоже пытался бороться с системой, будучи гражданским лицом, но это ему не удалось. Я думал, будто можно чего-то достичь путем мобилизации общественного мнения и с помощью демонстраций, но демократические предпосылки для этого отсутствовали.

Когда я начал работать учителем, прошло полгода, прежде чем я и мои коллеги получили зарплату. Мы решили устроить демонстрацию против такой задержки, приехали в Рабат и уселись на землю перед министерством просвещения. В этой сидячей забастовке приняли участие 30 человек. Через несколько минут подъехал отряд полиции и окружил нас. Сердитый полицейский комиссар подошел к нам и начал издаваться над нами: "Вы что, господа, думаете, будто вы в Швеции?"

Тогда впервые мое внимание было привлечено к этой стране. И тогда же я понял, насколько абсурдно пытаться бороться с диктатурой демократическими методами.

Но, думал я, если мы не можем остановить танки, мы должны сесть на них. И у меня созрел план подать заявление о приеме в военную академию. Я решил стать офицером.

После сидячей забастовки меня арестовали в моей квартире. За год до этого, в марте 1964, полиция пришла за мной в школу. Тогда мне повезло; мои ученики видели, как меня уводили, и начали бастовать. После обычных и неизбежных жестокостей меня отпустили. Одной из моих учениц была дочь полицейского комиссара Хуссейни.

Но в марте 1965 г. меня забрали из дома, и ученики не знали, что случилось. Помогло то, что я был учителем, и мое отсутствие было сразу же замечено. В Марокко учащиеся и студенты политизированы гораздо сильней, чем остальное общество. Если бы я был простым рабочим, я мог бы исчезнуть навсегда, как сотни других. Самое страшное преступление в Марокко - "вмешательство в политику".

Арестованного за это преступление всегда пытают при допросе, даже если задают самые простые вопросы, вроде того, к какой организации он принадлежит и что делает. Меня обвиняли в том, что я подстрекал учеников к забастовке и устраивал демонстрации, поносил короля и монархию, слишком много говорил о французской революции и при этом оскорбительно отзывался о Людовике XVI, утверждал, будто Ислам запрещает монархию, и называл королей развратителями общества.

Условия в камере были ужасными. Ее площадь была около 4 м2, а напихали в нее десять человек. Каждые полчаса в один из углов подавали воду, каждые 15 минут надзиратель открывал окошко в металлической двери и освещал лампой камеру. Мы жили как крысы. Электрического света не было, и тишину периодически нарушал лишь шум воды в толчке.

Через неделю меня освободили. Школы были источником беспорядков, и власти просто хотели избежать новых волнений и забастовок.

Каждый раз, выходя после ареста на свободу, я чувствовал себя еще более беспомощным и бессильным, чем раньше. Полицейские легко могли убить меня в камере. Это уже случилось с сотнями других заключенных.

И я решил стать офицером. Единственный путь к офицерской карьере вел через военную академию в Мекнесе. Я подал заявление о приеме в эту академию осенью 1965.

Несколько дней спустя в Париже средь бела дня был похищен Бен Барка. Это был типичный образованный французский социалист в марокканском облачении, смесь левого макиавеллиста Миттерана и правого макиавеллиста Эдгара Фора.

Будучи оппортунистом, он помог Хасану II прийти к власти, а теперь сам стал жертвой деспота. "Нет, - думал я, - путь Бен Барки ведет только в королевский дворец и в Париж. Я должен вступить в армию, чтобы получить шанс решить проблемы Марокко радикальным способом".

В военной академии мне сказали, что требуется разрешение министерства просвещения. В конце концов, я был учителем. В приеме мне отказали. Пришлось продолжать учительствовать в Касабланке. В конце 1965-66 учебного года я снова подал заявление в военную академию. Я нанес визит в министерство обороны и встретился с министром Ахрданом, бывшим офицером французской армии, политическим клоуном и идеологическим шарлатаном. Ахрдан направил меня к секретарю кабинета и генеральному секретарю министерства обороны, который имел прямой контакт с королем.

Этого человека звали Бен Харош, он имел чин майора, был евреем-сионистом и вторым после короля фактическим хозяином в министерстве обороны. Он принял меня и сказал мне, что у меня нет ни малейших шансов быть принятым в военную академию, но я могу переговорить с начальником этой академии.

Я последовал этому совету, но успеха не имел. Тогда я направился прямо в королевский дворец и попросил аудиенцию у начальника королевского военного штаба генерала Мадбуха. В Марокко путь к успеху лежит через личные связи и коррупцию. Мне удалось убедить Мадбуха в моем военном призвании.

Два года я был образцовым кадетом, и меня даже назначили главным редактором журнала нашей академии "Факел". В 1968 г. я стал офицером. Единственный выговор, который я получил за время учебы в Мекнесе, был связан с тем, что я с несколькими товарищами отказался принять участие в ночном марше. За это 27 кадетов в порядке наказания были переведены в школу в Ахермуму. Это входило в планы "Свободных офицеров".

Во время учебы в военной академии я вступил в контакт с другими противниками прогнившей марокканской монархии. Нам было ясно, что государственный переворот - единственная возможность что-то изменить. Для этой цели в армии была создана тайная организация "Свободные офицеры", к которой я примкнул.

В Ахермуму, на плато, в 80 км от Мекнеса, находилась школа унтер-офицеров. Ее начальником был подполковник Абабу. Снова судьба свела меня с человеком, которому предстояло отличиться в борьбе против монархии. Я был южанин, а Абабу - из области Риф на севере Марокко.

В ходе государственного переворота надо было захватить контроль над столицей Рабатом, штабом армии, МВД, радио и телевидением. Вся операция была весьма рискованной, но при хорошем планировании отнюдь не безнадежной. Я сам принимал участие в двух попытках путча, которые действительно были предприняты, в первом случае - скорее косвенно.

Первый путч произошел 10 июля 1971 г. Из соображений безопасности и чтобы защитить тех, кто еще продолжает служить в марокканской армии, я не могу рассказать о наших планах и о моей роли во всех подробностях, но многое уже могу открыть.